Биография

Автобиография. 1916 г.


Есенин Сергей Ал<ександрович>, сын крестьянина Рязанской губ<ернии> и уез<да>, села Константинова Кузьминской волости. Родился в 1895 г. 21 сентября.
Образование получил в учительской школе и два года слушал лекции в Университете Шанявского. Стихи начал писать с 8 лет. Печататься начал 18 лет. Книга вышла через год, как появились стихи, под назван<ием> «Радуница», изд<ание> Аверьянова 1916 г.
1916

Автобиография от 14 мая 1922 г.

 Я сын крестьянина. Родился в 1895 году 21 сентября в Рязанской губернии, Рязанского уезда, Кузьминской волости.
С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх, стерва! Ну куда ты годишься?» «Стерва» у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду.
Средь мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не трожь! Он так будет крепче».
Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе.
По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шел на кладбище играть с ребятами в свинчатку.
Так протекало мое детство. Когда же я подрос, из меня очень захотели сделать сельского учителя и потому отдали в закрытую церковно-учительскую школу, окончив которую шестнадцати лет, я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось. Методика и дидактика мне настолько осточертели, что я и слушать не захотел.
Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16-17 годам. Некоторые стихи этих лет помещены в «Радунице».
Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и неожиданно грянул в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй — Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба, которая продолжается и посейчас, несмотря на то, что мы шесть лет друг друга не видели.
Живет он сейчас в Вытегре, пишет мне, что ест хлеб с мякиной, запивая пустым кипятком и моля Бога о непостыдной смерти.
За годы войны и революции судьба меня толкала из стороны в сторону. Россию я исколесил вдоль и поперек, от Северного Ледовитого океана до Черного и Каспийского моря, от Запада до Китая, Персии и Индии.
Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена.
В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее.
Любимый мой писатель — Гоголь.
Книги моих стихов: «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Трерядница», «Исповедь хулигана» и «Пугачев».
Сейчас работаю над большой вещью под названием «Страна Негодяев».
В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря или читал просто где-нибудь на бульваре. Самые лучшие поклонники нашей поэзии — проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению.
За сим всем читателям моим нижайший привет и маленькое внимание к вывеске: «Просят не стрелять!»

14 мая 1922
Берлин


Автобиография от 1923 г.


АВТОБИОГРАФИЯ

Родился 1895 г. 4 октября. Сын крестьянина Рязанской губ<ернии>, Рязанского уезда, села Константинова. Детство прошло среди полей и степей.
Рос под призором бабки и деда.
Бабка была религиозная, таскала меня по монастырям. Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от «Лазаря» до «Миколы». Рос озорным и непослушным. Был драчун. Дед иногда сам заставлял драться, чтобы крепче был.
Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Стихи начал писать, подражая частушкам. В бога верил мало. В церковь ходить не любил. Дома это знали и, чтоб проверить меня, давали 4 копейки на просфору. которую я должен был носить в алтарь священнику на ритуал вынимания частей. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом, а 2 коп<ейки> клал в карман и шел играть на кладбище к мальчишкам, играть в бабки. Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тетке и не показывался до той поры, пока не простили.
Учился в закрытой учительской школе.
Дома хотели, чтоб я был сельским учителем.
Когда отвезли в школу, я страшно скучал по бабке и однажды убежал домой за 100 с лишним верст пешком.
Дома выругали и отвезли обратно.
После школы с 16 лет до 17 жил в селе. 17 лет уехал в Москву и поступил вольнослушателем в Университет Шанявского. 19 лет попал в Петербург проездом в Ревель к дяде. Зашел к Блоку, Блок свел с Городецким, а Городецкий с Клюевым. Стихи мои произвели большое впечатление.
Все лучшие журналы того времени (1915) стали печатать меня, а осенью (1915) появилась моя первая книга «Радуница». О ней много писали. Все в один голос говорили, что я талант.
Я знал это лучше других.
За «Радуницей» я выпустил «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Ключи Марии», «Трерядницу», «Исповедь хулигана», «Пугачев». Скоро выйдет из печати «Страна негодяев» и «Москва кабацкая».
Крайне индивидуален.
Со всеми устоями на советской платформе.

В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском недалеко от Разумника Иванова. По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия. Ссылался на бедность, климат и проч<ее>.
Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике.
В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт.
При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине.
Вместе с советской властью покинул Петроград.
В Москве 18 года встретился с Мариенгофом, Шершеневичем и Ивневым.
Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать.
Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена и раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов.
19-20-21 <годы> ездил по России: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым.
В 22 году вылетел на аэроплане в Кенигсберг. Объездил всю Европу и Северную Америку.
Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию.
Что дальше — будет видно.

<1923>

Автобиография от 20 июня 1924 г.


АВТОБИОГРАФИЯ (1924 г.)

Я родился в 1895 году 21 сент‹ября› в селе Константинове Кузьминской волости, Рязанской губ‹ернии› и Ряз‹анского› уез‹да›. Отец мой — крестьянин Александр Никитич Есенин, мать — Татьяна Федоровна.
Детство провел у деда и бабки по матери, в другой части села, которое наз‹ывается› Матово.
Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года.
Помню: лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: «Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст».
Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого.
Нянька, старуха-приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети.
Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю.
Уличная же моя жизнь была не похожа на домашнюю. Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2-3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду, руками, или выводками утят.
После, когда я возвращался, мне частенько влетало.
В семье у нас был припадочный дядя, кроме бабки, деда и моей няньки. Он меня очень любил, и мы часто ездили с ним на Оку поить лошадей. Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов.
Когда мне сравнялось 12 лет, меня отдали учиться из сельской земской школы в учительскую школу. Родные хотели, чтоб из меня вышел сельский учитель. Надежды их простирались до института, к счастью моему, в который я не попал.
Стихи писать начал лет с 9, читать выучили в 5. Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки. Период учебы не оставил на мне никаких следов, кроме крепкого знания церковнославянского языка. Это все, что я вынес.
Остальным занимался сам под руководством некоего Клеменова. Он знакомил меня с новой литературой и объяснял, почему нужно кое в чем бояться классиков. Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешел к Пушкину.
1913 г. я поступил вольнослушателем в Университет Шанявского. Пробыв там 1 1/2 года, должен был уехать обратно, по материальным обстоятельствам, в деревню.
В это время у меня была написана книга стихов «Радуница». Я послал из них некоторые в петербургские журналы и, не получая ответа, поехал туда сам. Приехал, отыскал Городецкого. Он встретил меня весьма радушно. Тогда на его квартире собирались почти все поэты. Обо мне заговорили, и меня начали печатать чуть ли не нарасхват.
Печатался я: «Русская мысль», «Жизнь для всех», «Ежемесячный журнал» Миролюбова, «Северные записки» и т. д. Это было весной 1915 г. А осенью этого же года Клюев мне прислал телеграмму в деревню и просил меня приехать к нему.
Он отыскал мне издателя М. В. Аверьянова, и через несколько месяцев вышла моя первая книга «Радуница». Вышла она в ноябре 1915 г. с пометкой 1916 г.
В первую пору моего пребывания в Петербурге мне часто приходилось встречаться в Блоком и Ивановым-Разумником, позднее с Андреем Белым.
Первый период революции встретил сочувственно, но больше стихийно, чем сознательно.
1917 году произошла моя первая женитьба на З. Н. Райх.
1918 году я с ней расстался, и после этого началась моя скитальческая жизнь, как и всех россиян за период 1918-21. За эти годы я был в Туркестане, на Кавказе, в Персии, в Крыму, в Бессарабии, в оренбургских степях, на мурманском побережье, в Архангельске и Соловках.
1921 г. я женился на А. Дункан и уехал в Америку, предварительно исколесив всю Европу, кроме Испании.
После заграницы я смотрю на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация, но я очень не люблю Америки. Америка — это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества.
Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др.
Прежде всего я люблю выявление органического. Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить. Поэтому основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной, а с другой — Шершеневичем, хоть и повернуло формально русскую поэзию по другому руслу восприятия, но зато не дало никому еще права претендовать на талант. Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определенной какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный художник может принести свободное слово.
Вот все то короткое, схематичное, что касается моей биографии. Здесь не все сказано, но, я думаю, мне пока еще рано подводить какие-либо итоги себе. Жизнь моя и мое творчество еще впереди.

20 июня 1924

«О себе». Октябрь 1925 г.

О СЕБЕ

Родился в 1895 году, 21 сентября, в Рязанской губернии. Рязанского уезда, Кузьминской волости, в селе Константинове.
С двух лет был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?» «Стерва» у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не трожь, он так будет крепче!» Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе.
Так протекло мое детство. Когда же я подрос, из меня очень захотели сделать сельского учителя и потому отдали в церковно-учительскую школу, окончив которую, я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось.
Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16-17 годам. Некоторые стихи этих лет помещены в «Радунице».
Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй — Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба.
В эти же годы я поступил в Университет Шанявского, где пробыл всего 1 1/2 года, и снова уехал в деревню.
В Университете я познакомился с поэтами Семеновским, Наседкиным, Колоколовым и Филипченко.
Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.
В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом.
От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции.
С восьми лет бабка таскала меня по разным монастырям, из-за нее у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дед, напротив, был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчаные свадьбы.
После, когда я ушел из деревни, мне долго пришлось разбираться в своем укладе.
В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном.
В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину.
Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах.

Октябрь 1925

СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЕСЕНИН
БИОГРАФИЯ

Есенин Сергей Александрович [1895—1925] — поэт. Р. в с. Константинове, Рязанской губ. и уезда, в семье бедного крестьянина, но с двухлетнего возраста был взят на воспитание зажиточным дедом, с сыновьями которого, «ребятами озорными и отчаянными», провел детство. «Среди мальчишек, — вспоминает о себе Е., — всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах». Эта далеко не случайная в облике Есенина черта бесшабашного удальства характерно сочеталась с религиозностью и молитвенностью, также воспитанными в нем патриархальной семьей. Но никто, по словам Есенина, не оказал на него в детстве такого большого влияния, как дед-старообрядец. Начетчик в религиозной лит-ре и знаток устной поэзии, особенно духовных стихов, он сочетал в себе эти черты религиозности и отвлеченных интересов со здоровым практицизмом: «крепкий человек был мой дед. Небесное — небесному, а земное — земному. Недаром он был зажиточным мужиком».
В самом себе Е. не находил этой уравновешенности: «Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать».
Сочинять Есенин стал очень рано, лет с 9, но до 14, когда были написаны им «Маковые побаски» и «Микола», слагал только духовные стихи. Начало сознательного творчества относится к 16-17 гг. Первоначальное образование Е. получил в церковно-учительской школе: его воспитатели хотели сделать из него сельского учителя. Восемнадцати лет Е. отправился в Петербург «устраивать» свои стихи. Здесь он сблизился с Клюевым, Городецким, Блоком, позже — с А. Белым и Ивановым-Разумником. Все они, по признанию самого Есенина, оказали на его общее развитие большое влияние. В те же годы он посещал — в течение полутора лет — народный университет Шанявского в Москве.
С 1914 некоторые стихотворения Е. стали печататься в журналах. В 1916 в Петрограде вышел первый сборник его стихотворений «Радуница», куда частью вошли стихотворения ранних лет [1909-1910]. К этому же времени относится появление в печати его прозаических опытов (повесть «Яр» и рассказ «Бобыль и Дружок»), не занимающих в его творчестве сколько-нибудь значительного места. В том же 1916 Е. был мобилизован, после Февральской революции дезертировал с фронта. «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Переживания этих лет нашли отражение в сборниках «Преображение», «Сельский часослов», а также «Голубень», куда вошло много и дореволюционных стихотворений. В 1919 вместе с поэтами Мариенгофом, Шершеневичем и др. Е. выпустил манифест новой поэтической школы — имажинизма (см.). Позже [1920-1923] Е. отошел от революционных настроений, погрузившись в жизнь богемы; в этот период упадочничества им созданы «Трерядница», «Исповедь хулигана», «Москва кабацкая» и др. За годы войны и революции много ездил по СССР, был за границей. В 1924-1925 дал цикл стихотворений «Русь Советская», знаменовавший поворот интересов Е. в сторону современности. Богема и принимавший все более острые формы наследственный алкоголизм привели Есенина к гибели: под влиянием тяжелых психических переживаний он окончил жизнь самоубийством. Смерть его вызвала длинный ряд некрологов, статей, воспоминаний, стихотворений.
В своей социологической сущности биография Е. представляется в достаточной мере ясной. Социальная родина Е. — зажиточная, патриархально-старообрядческая группа крестьянства. Однако уже с ранних лет мы наблюдаем в Е. тенденцию к отрыву от родной почвы, а позже видим все признаки резко выраженной деклассации, вплоть до полного погружения в богему. Он — не представитель крепкого кулацкого ядра, активного, бодрого, практического, а «блудный сын» этой группы, сын, кровно с ней связанный, физически, психологически и культурно ею вскормленный, но лишенный активных функций в ней, выключенный из цепи хозяйственно-трудовых процессов и тем самым обреченный на пассивность, практическую бездеятельность.
Чрезвычайно лирическое по своей природе творчество Есенина совершенно обнаженно фиксирует его социальный путь. Пять фаз поэтического стиля Е., вырастая на общей основе и в своих кульминациях сменяя друг друга, отражают главные этапы его творческого пути. Первая фаза представлена по преимуществу дореволюционным творчеством Е. (сборники «Радуница», «Голубень»), вторая и третья — произведениями, выражающими реакцию Е. — сначала положительную, а потом отрицательную — на социальные процессы Октябрьской революции (сборники «Преображение», «Трерядница», «Триптих», «Исповедь хулигана», пьесы «Пугачев» и «Страна негодяев» и др.), четвертая — узко-личной лирикой «Москвы кабацкой» с некоторыми, примыкающими к ней, позднейшими произведениями и наконец пятая — циклом «Русь Советская», выражающим отношение Е. к новой советской действительности.
Лирический образ поэта, возникающий перед нами в стихотворениях первого периода, характеризуется прежде всего пассивным отношением к миру, совершенно не свойственным активному характеру кулака, но вполне естественным для вскрытого нами выше характера Е. Отсюда — созерцательность ранней лирики Е., определяющая доминирующую роль в ней пейзажа («Как захожий богомолец, я смотрю твои поля»). Лишенный волевой целеустремленности, поэт не сосредоточивает внимания на каком-либо определенном объекте, а безвольно погружается в беспредельность открывающейся ему картины: «Не видать конца и края, только синь сосет глаза». Согреваемое чувством привычности и близости созерцание этой картины кристаллизовалось у Е. в идею родины как главной лирической темы его поэзии:

«О, Русь, малиновое поле,
О, синь, упавшая в реку.
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску».
Эта тема родины, окрашиваясь то в минорные, то в мажорные, праздничные тона, неразрывно сплетается с традиционно-религиозными представлениями и мотивами благостного всеприятия, естественно связывающегося с пассивно-созерцательной настроенностью поэта. Аспект патриархальной консервативности и религиозной смиренности определяет трактовку этой темы в первой фазе творчества Е.
Наивный антропоморфизм (порой переходящий в бытовизм) религиозных представлений, первобытно пантеистически пронизывающих всю окружающую поэта природу, находит у Е. самые разнообразные формы выражения, начиная от отдельных образов-тропов («ветер — схимник», «ивы — кроткие монашки» и т. п.) и кончая сюжетно-развернутыми легендами и мифами («Шел господь пытать людей в любови», «То не тучи бродят за овином» и т. д.). Порой, однако, его религиозное чувство принимает характер более отвлеченный, выливаясь в мотивы мистических или пантеистических переживаний:

«Чую радуницу божью —
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.
Голубиный дух от бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик».
Поэт чувствует себя на земле лишь «гостем случайным», устремляется к «иному бытию»: «Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть». В явной связи с последним мотивом стоят мотивы паломничества, странничества: «Пойду в скуфье смиренным иноком иль белобрысым босяком».
Социально-психологическая основа этих мотивов ясна: скрытая пока тенденция к деклассации, ощущение слабости своих социальных связей, находит здесь выражение в своеобразной «охоте к перемене мест», в неопределенном желании уйти куда-то, «затеряться в зеленях стозвонных» своей обширной родины и т. п. В минуты пессимизма те же по существу ощущения своей социальной бездомности выливаются в образы совершенно иной, диаметрально противоположной эмоциональной окраски: вместо «смиренного инока» — перед нами оказывается «бродяга и вор»:

«Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором».
Деклассация в иных случаях ведет к социальной переориентации, к присоединению к другому классу. В данном случае — это был полный отрыв от всякой социальной почвы: потому-то Е. ясно чувствовал, что «уход» приведет его к недоброму концу:

«И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь».
Так в единстве социально-психологической обусловленности замыкается в один цикл ряд разнородных мотивов, начиная с благостной влюбленности в иную землю смиренного инока и кончая самоубийством бродяги. Следует, однако, сказать, что мотивы самоубийства, бродяжничества, опустошенности занимают в первом периоде творчества сравнительно небольшое место. Ядром, организующим поэтику первых сборников Е., является комплекс мотивов мажорного или мягко-элегического строя: спокойная созерцательность, проникнутая религиозной настроенностью, радостное приятие бытия земного, сочетающееся с мягко-грустной устремленностью к «небесам», всепроникающая любовь к родине, модулирующая от восторженности к примиренно-ласковой грусти, — таковы основные ноты, звучащие в лирике этого времени. Преобладающим жанром является здесь небольшое стихотворение, материализующее психологические мотивы в лирическом сельском пейзаже. Пассивно-созерцательная установка поэта и элегически-спокойная настроенность его определяют простоту композиционного плана стихотворений, отличающихся слабой динамичностью развертывания лирической темы, правильностью ритмического и строфического строения, ровной напевностью мелодики, с изредка повышающимися в восклицаниях интонациями. Основные характерные черты Е. как мастера этого жанра (мелких лирических стихотворений) вполне определились в этот первый период. Современник А. Белого, Маяковского, Хлебникова, Е. чужд тех исканий ритмических и эвфонических новшеств, к-рые столь свойственны поэзии той поры. Ритмика Е. здесь очень проста, рифмы примитивны, строфика чрезвычайно однообразна. Но за счет этих сторон стихового мастерства Е. в своей поэзии культивирует эмоциональную непосредственность лирической темы.
Внешняя обстановка сельской природы и быта определила характер предметного наполнения (реалий) произведений Е. Общий склад его крестьянской психологии обусловил формы образно-поэтического претворения им реального материала. Здесь — корни особой конкретности, «вещности» и анимистичности его поэтического мироощущения, в существе своем примитивного, на базе которого конструируется поэтика его образов-тропов. В основе этой «поэтической гносеологии» лежит не «предметный реализм» непосредственного позитивного восприятия неодушевленного предмета и любования им, как у акмеистов (см. «Акмеизм»), а наивно-образный реализм, в силу примитивного субъективизма не знающий абстрактного понятия и привычно оперирующий приемом «психологического параллелизма». Вещь здесь воспринимается не в ее обособленности, отдельности, а в конкретном сопоставлении с другими предметами по принципу большей близости и очень часто — антропоморфического или зооморфического одушевления явлений мертвой природы.
Крестьянское происхождение таких образов-тропов, как «ягненочек кудрявый — месяц гуляет в голубой степи», «тучи с ожереба ржут, как сто кобыл» и т. п. — очевидно: деревенская тематика и зооморфичность их непосредственно связаны с их конкретно-метафорической структурой (имажинистского, а не символистического характера). Не случайно стиль Е. здесь столь тесно соприкасается со стилем крестьянских загадок (ср. например загадку — «Сивый жеребец на все царство ржет» — гром). Сюда же относятся и те анимистические образы-тропы религиозного характера, о которых говорилось выше. Но если структура есенинского образа-тропа определяется общекрестьянской чертой примитивной конкретности восприятия, то функция его в стиле Е. вытекает из условий экономически-привилегированной группы крестьянства, отдельные члены которой получают возможность пассивно-созерцательного отношения к миру. Отсюда — утверждение Есениным имажинизма как эстетической системы, установка его на образ (троп) как на основной художественный принцип. Теоретически это было осознано и сформулировано им позже, во второй период (в трактате «Ключи Марии»), но практически осуществлено уже в первый. Пусть отдельный образ-троп никогда не был для него самоцелью, — его стихотворения (особенно в первых сборниках) являются системой таких образов, объединенных актом созерцания мира, а не воздействия на него (см. «Имажинизм»). Правда, вторая фаза имеет в значительной мере иной, гораздо более взволнованный эмоциональный строй и частью меняет соответственно характер имажинистики, придавая ей волевой, экспрессионистический оттенок, но внимательный анализ показывает, что мы имеем здесь лишь новый этап в развитии одного и того же стиля.
Если основной темой первой фазы является Русь патриархальная, консервативная, неподвижная, то темой второй [1917-1918] становится взвихренная, летящая в будущее Русь первых лет революции. После Октября темы революции и широких социальных сдвигов — в центре творческого внимания Е. Но принадлежность его именно к зажиточному слою крестьянства, отличавшемуся наибольшей бытовой и психоидеологической устойчивостью, помешала ему понять реальное содержание Октябрьской революции: он, по собственному признанию, принимал ее по-своему, «с крестьянским уклоном». Своеобразное сочетание революционных настроений с бытовым и психологическим консерватизмом определило характер этого уклона. Е. и после революции остался вполне самим собою, и потому Октябрьская Россия для него, как для Клюева, — «уму — Республика, а сердцу — Китеж-град». В его трактовке темы революции прежде всего бросается в глаза наивно-примитивный религиозный и хозяйственно-бытовой характер представлений, в к-рых он мыслил приход нового мира и осуществление социальных чаяний крестьянства. Будущее сулит установление рая земного, где — «избы новые, кипарисовым тесом крытые» («Ключи Марии»), «среброзлачный урожай», «сыченая брага и будни, наполненные молоком». Революция представляется поэту в виде космической мистерии, преображения, явления «нового Назарета», сошествия «светлого гостя», устрояющего земной рай. Правда, социальный переворот связывается в представлении Е. с некоторой революцией и в плане религии: он святотатственно выплевывает христово тело, грозится выщипать богу бороду, сделать его иным, проклинает Китеж и Радонеж. Но на место старого ставится новый бог, «божество живых», вместо прежнего Христа является новый — «Спас», а Китеж — небесный рай — заменяется градом Инонией — раем земным.
Приход этого рая Е. славит восторженными, проникнутыми мистической торжественностью песнопениями. Более широкая и сложная, по сравнению с первым периодом, тема развертывается и в более обширной и сложной форме лирической поэмы. В поэзии Е. этой фазы появляются черты стилизации библейской монументальности. Спокойная мелодика первых сборников сменяется патетическими пророческими и ораторскими интонациями, призывными восклицаниями. Усложняется ритмика, поражая слух перебоями и контрастными сменами в следующих одна за другой частях поэмы. Ассортимент анимистических образов-тропов прежнего характера пополняется имажинистикой, источником к-рой является образность древней религиозной лит-ры («вострубят божьи клики огнем и бурей труб», «снова раздирается небо» и т. д.), и образами космическими, выражающими грандиозный размах революции: «Ей, россияне. Ловцы Вселенной. Неводом зари зачерпнувшие небо — Трубите в трубы».
Наконец изменяется несколько самая художественная природа образа-тропа: оставаясь имажинистским по структуре, он приобретает символический смысл; в ряду образов-символов следует отметить весьма часто встречающийся образ «теления бога»: «господи, отелись... звездами спеленай телицу — Русь», «вспух незримой коровой бог», «он иным отелится солнцем», «он спалит телением». Соединение творческих методов имажинизма и символизма является одним из существенных признаков поэтики второй фазы есенинского стиля.
Религиозное патриархально-крестьянское восприятие Октября необходимо должно было вскоре привести Есенина к отходу от революции. Вместо осуществления своих чаяний, воспитанных в нем старой крестьянской Русью, он увидел ломку этой Руси, гибель ее патриархального уклада. Это усугубляло в нем отрыв от социальной почвы, деклассацию. Тема гибнущей деревенской Руси и тема своей гибели, вылившаяся в мотивы бродяжничества и хулиганства, определяют третью фазу стиля Е. В 1920 он дал три лирических поэмы на эти темы: «Кобыльи корабли», «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Тема первой — ужас поэта перед революцией, в которой он видит теперь лишь смерть и одичание людей. Поэма «Сорокоуст» — одно из высших и значительнейших достижений есенинского творчества, проникнутая мрачным пафосом и вместе элегической грустью отходная старой деревянной Руси, к-рая гибнет в железной хватке «скверного гостя» — врывающейся в деревню городской машинной техники. «Исповедь хулигана» — выражение чувства отчужденности, охватившего поэта в обстановке города, и любовного воспоминания о своей деревенской родине. К этим поэмам примыкает ряд мелких лирических стихотворений 1919-1921 (преимущественно разрабатывающих те же темы). Мотивы бродяжничества, беспочвенности и отчужденности, хулиганства и гибели, имевшие в первых сборниках небольшой удельный вес, здесь занимают центральное место и получают яркую художественную разработку («Хулиган», «Я последний поэт деревни», «Все живое особой метой», «Не ругайтесь. Такое дело» и др.). Сюда же относятся и пьесы — «Пугачев» [1921] и «Страна негодяев» [1922-1923]. И Пугачев (в к-ром очень мало исторического) и Номах — центральный образ «Страны негодяев» — различные трансформации основного образа Е. этого периода — образа «хулигана».
Не случайно появление в этой фазе творчества Е. новых для него драматических опытов. Только теперь почувствовал Есенин социальную противоречивость эпохи и наличие каких-то общественных сил, ему противостоящих и организованных. В окружении этих сил деклассированный, несвязанный ни с какой определенной группой поэт протест свой мог вылить лишь в формы индивидуалистического бунта. Лирический образ «хулигана» воплотил этот протест в небольших лирических стихотворениях и поэмах, но наиболее конкретное и развернутое выражение эта психологическая ситуация могла получить именно в драматическом оформлении, самая структура которого построена на принципе борьбы: главный образ дается здесь в окружении персонажей, представляющих враждебные ему группы. Отсюда — появление наряду с произведениями чисто лирическими пьес — «Пугачева» и «Страны негодяев».
Напряженная мрачность и безысходность настроений поэта, почти физически ощущающего наступление «железного врага» и гибель своей культуры, меняют строй поэтики и в первую очередь — характер и, частью, самую структуру имажинистики. Если в первом периоде образность стихов передавала статичность предстоящего взору поэта мира, а во втором экстатическую порывистость его «преображения», то в образах третьего мы ощущаем напряженную динамику упорной борьбы двух миров, двух культурных стихий. Наряду с образами деревни появляются теперь, всегда в контрастном сопоставлении с ними, образы, символизирующие город. Со свойственной есенинскому мышлению конкретностью, «вещественностью», представление об этих культурах воплощается в образах предметов, но предметов живых, движущихся, борющихся. Однако здесь оживотворенность предметов вытекает уже не столько из привычных зоо- или антропоморфических внешних ассоциаций, сколько из глубинного ощущения внутренней динамики соотношений. В связи с этим на первый план выдвигается особый прием метафоризации: метафорический ряд растет не от самого предмета, а от его движения, функции; оживает предмет как таковой, без «перевоплощения» его в образ животного или человека:

«О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб бревенчатый живот
Трясет стальная лихорадка».
Интонационный строй произведений этого периода своей эмоциональной приподнятостью, естественно, ближе стоит к мелодике второй, чем первой фазы стиля Е. Довольно частые восклицательные и вопросительные интонации, в связи с пессимистической окраской тематики, звучат мрачным пафосом или минорной напевностью. В области синтаксиса отметим более или менее широко использованный в некоторых вещах эмоциональный повтор (особенно в «Исповеди хулигана» и в «Пугачеве»), в области ритмики — появление свободного стиха.
Беспочвенное «хулиганство» не понявшего революции и отошедшего от нее поэта ничего не могло принести ему кроме опустошенности и усталости. Утеряв всякие живые общественные связи, он все больше отходит от социальных тем. «Хулиганство» его, являвшееся выражением все же какой-то активности, также исчерпало себя. В «Стихах скандалиста» и «Москве кабацкой» [1922-1923] перед нами вместо разбойного деревенского хулигана — просто уличный повеса в цилиндре и модных штиблетах, старающийся заглушить тоску пьяным угаром и заполнить пустоту низкопробной любовью, но находящий здесь лишь гибель: «Наша жизнь — простыня да кровать, Наша жизнь — поцелуй да в омут». Крайняя степень упадочничества, безвольное погружение в омут богемы, бесшабашное прожигание жизненных и творческих сил, замыкание в круг узко личных и притом безысходно болезненных переживаний, тяга к самоубийству — таковы основные черты того цикла настроений «Москвы кабацкой», к-рый получил в современной публицистической критике название «есенинщины». Отличаясь сильной эмоциональной зарядкой и выразительностью, стихи эти «возводят в перл создания» кабацкое упадочничество, художественно как бы оправдывая его и отравляя его ядом недостаточно устойчивых читателей. В этом, несомненно, общественно отрицательная функция этих стихотворений, вызвавшая суровую и справедливую отповедь советской критики (см. «Есенинщина»).
Поэтика в этой фазе творчества Е. трансформируется в соответствии с новым, оголенно эмоциональным строем переживаний поэта. Узкие, личные темы не требуют больших форм, и здесь снова господствует жанр мелких лирических стихотворений. Богемно-любовные настроения нередко выливаются в формы, носящие характер цыганского романса или песни («Дорогая, сядем рядом», «Пускай ты выпита другим», «Годы молодые с забубенной славой» и др.). В связи с эмоционально-напевным строем цыганского пошиба наблюдается сильное снижение образности и ошаблонивание поэтических формул, порой дающих примеры тривиальных романсных сентенций: «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо», «Жизнь — обман с чарующей тоской» и т. п. К этой же фазе примыкает и цикл «Персидских мотивов» [1924-1925], в к-рых любовная тема развертывается на фоне переплетения мотивов восточной экзотики с воспоминаниями о «рязанских раздольях». В этом цикле Е. достигает наибольшей изощренности в пользовании композиционно-мелодическими приемами повтора, давая различные сложные формы кольцевых построений. Изысканная замкнутость этих форм и чрезвычайная напевность стиха в «Персидских мотивах» вполне соответствуют интимности их любовно-экзотической тематики. В общем, все же в отношении стиховой техники Е. возвращается в этот период к простоте первого периода и если и изощряет свое мастерство, то именно в области мелодики, а не ритмики и инструментовки, что естественно связано с общим характером стихотворений этого периода.
В пьяном угаре «Москвы кабацкой» Е. почти забывает о своей «единственной возлюбленной» — родине (Руси — деревне). Он снова возвращается к ней в пятой фазе творчества, определяющейся темой взаимоотношений поэта с новой советской деревней (сборники «Русь Советская», «Страна Советская», стихотворения 1924-1925). Как бы ни было и глубоко и беспросветно погружение Е. в омут богемы, оно не смогло окончательно заглушить в нем тягу к живой жизни:

«Я знаю — грусть не утопить в вине,
Не вылечить души
Пустыней и отколом.
Знать оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом».
Но годы, проведенные Е. в кабаке, легли непреодолимой преградой между ним и далеко вперед ушедшей деревней. Он не узнает родного села, чувствует себя лишним среди советского крестьянства, около волисполкома обсуждающего свою жизнь и распевающего «агитки Бедного Демьяна» вместо его песен, никому теперь не нужных.
Отрыв от кулацкой группы, с одной стороны, и непонимание интересов трудового крестьянства — с другой, ставят Е. вне активных форм классовой борьбы, развертывающейся в деревне, и делают его сторонним наблюдателем, в своих симпатиях и устремлениях разрываемым непримиримыми противоречиями. Ему остается лишь объективно признать за новой жизнью право на существование и с грустной примиренностью уступить ей место:

«Цветите, юные. И здоровейте телом.
У вас иная жизнь, у вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев».
Вокруг этих основных психологических узлов поэм «Руси Советской» группируется широко развитой комплекс мотивов, не только формулирующих субъективные переживания поэта, но и воссоздающих картину представшей его глазам действительности. Осознанное стремление поэта найти свое положение в современности и разобраться в ней обусловливает то сочетание мотивов психологического и фактического порядка, к-рое определяет лиро-эпический характер основной группы поэм этого цикла как специфический для него. Приблизительно такова же предпосылка появления большой эпической формы — «автобиографической» поэмы «Анна Снегина». Наряду с этими жанрами появляются не менее знаменательные для этой фазы эпистолярные опыты («Письмо от матери», «Ответ» и др.). Форма «переписки» символизирует здесь стремление поэта вновь восстановить связь с когда-то близкой социальной средой. Отметим наконец наличие в этой фазе жанров поэмы, баллады и эпической песни, соответствующих развернутым в них героическим темам революционной борьбы.
Весь строй поэтики цикла «Руси Советской» определяется рассудочным характером основного импульса творчества Е. в этой фазе — стремления поэта, сбросив пьяную одурь, логически отчетливо и беспристрастно разобраться в себе самом и в окружающей действительности. На смену экспрессивной образности и насыщенной эмоциональности предыдущих фаз приходит строгая установка на ясную смысловую нагрузку произведений. От приемов имажинизма Е. отходит здесь очень далеко. Нередки целые ряды строф, совершенно лишенные тропов, а встречающиеся образы-тропы подчинены логическому смыслу стиха, просты и слабо ощутимы. Зато вместо ударных образов здесь часты ударные по своей четкости и запоминаемости смысловые формулы. Самый стих в своей ритмико-интонационной структуре также подчиняется смысловой доминанте: интонации принимают разговорный характер в связи с почти прозаической структурой синтаксиса и сдержанной эмоциональностью содержания. Появляются многостопные размеры — пяти- и шестистопные ямбы, звучащие порой почти «классически», также соответствующие рассудочности всего поэтического строя. Наконец та же смысловая установка подчеркивается графическим делением многих стихов на две строки по логическому признаку.
Внутренняя логика социального бытия Е. привела его к тому этапу творческого пути, который представляет «Русь Советская», но эта же логика и предопределила невозможность сохранения им устойчивого равновесия в положении «иностранца» в родной стране, в каком он оказался. Уже раньше растерявший свои физические и творческие силы, Е. не смог обновить их действительным приобщением к полнокровной жизни нового поколения и неизбежно должен был впасть в состояние еще более глубокого упадка и опустошенности. Настроения «Москвы кабацкой», продолжавшие звучать на периферии есенинского творчества (в некоторых мелких лирических стихотворениях) и в период «Руси Советской» [1924], достигают своего апогея в лирической поэме «Черный человек» [1925], по своей поэтике и тематике примыкающей к третьей и четвертой фазам. Полный душевный распад, откровенно показанный в этом произведении, говорит об окончательной гибели поэта, и вскоре последовавшее затем самоубийство Е. едва ли не совпадает с последней гранью его творчества.
Вопрос о литературных связях Е. освещен пока очень слабо. В некоторых работах о Е. (И. Розанова, Беляева, Г. Покровского) находим лишь беглые замечания о влияниях на Е. — Блока, Белого, Кольцова, Пушкина, Маяковского. Впрочем сколько-нибудь большого значения всем этим влияниям придавать не приходится: Е. очень рано нашел себя (ср. стихотворение «Там, где капустные грядки», написанное им в возрасте 15 лет) и всегда сохранял своеобразие своего поэтического стиля. Иначе и быть не могло, так как особая социально-психологическая природа Е., ничего общего не имеющая с указанными поэтами, требовала для своего художественного выражения и особого поэтического яз., особого комплекса поэтических средств. В ином плане и с большим основанием может быть поставлена проблема связи Е. с крестьянским фольклором и соотношений его с другими представителями различных ветвей стиля зажиточного крестьянства (см. «Кулацкая лит-pa») в современной поэзии: Клюевым, Клычковым, и др. В лит-ре имеются указания на зависимость от Е. творчества Ив. Приблудного, Наседкина и некоторых других современных поэтов.

Б. Розенфельд
(Литературная энциклопедия. 1930 год)

И. Г. Атюнин
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

1 апреля 1926 года

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаем читателям обзор жизни и деятельности новокрестьянского поэта-лирика Сергея Александровича Есенина, составлен е большими трудностями и преодолением массы препятствий, во-первых потому, что автор обзора не принадлежит к литераторам, а поэтому вполне возможно, наличие в обзоре шероховатостей, а во-вторых, потому, что для сбора материалов приходилось выезжать в ряд деревень и сел, посещать родственников и знакомых поэта и изучать село, в котором он родился.
Наиактивнейшее участие в сборе материалов приняли В. Б. Ушаков и тов. Есенина — Воронцов, а также крестьяне и учитель села Константинова.
Единственная задача настоящего обзора состоит в том, чтобы ознакомить читателя, более подробно с жизнью и деятельностью поэта С. Есенина, так рано погибшего поэта-лирика.
***

На крутом возвышенном берегу Оки живописно расположилось село Константиново — родина пролетарского поэта, певца «Кабацкой Москвы» — Сергея Есенина. Длинная улица, окаймленная тесными рядами однообразных русских хат, тянется по берегу реки почти на 5 верст и окраина села исчезает в мутной синеве дали, там, где полотно синего неба упало на землю и где по выражению крестьян земля сходится е небом.
Село Константиново, как и вообще Кузьминская волость, существует уже несколько сотен лет и в историческом описании нашего Союза оно упоминается еще в 17-м веке и прошло целый ряд периодов своего развития /Россия-Семенова/. В 1602 году село Константиново принадлежало родовитому боярину Василию Петровичу Морозову, тому самому, который в 1613 году в гор. Москве с лобного места спрашивал собравшийся народ: «Кого он желает иметь своим царем?» В эпоху же крепостного права, в эпоху наисильнейшего угнетения и эксплуатации трудящихся, константиновские крестьяне принадлежали двум жестоким помещикам: Олсуфьеву Василию Александровичу, владевшему здесь — 6.300 дес. земли и княгине Kрапоткиной Анне Петровне, имевшей 15.300 дес.
Лязг и звон кандалов, свист плетей и безумный крик беззащитных истязуемых крестьян далеко разносилось по округе. Еще и теперь живы некоторые крестьяне-свидетели беспросветного прошлого и их рассказы сжимают сердце и наполняют его ужасом и возмущением. Константиновцы пережили это время и ныне, недавние рабы своими загрубелыми мозолистыми руками превратили имение Крапоткиной из центра насилия и гнета в центр культуры и просвещения, создав избу-читальню, театр и сельсовет.
Против старой церкви, чуть-чуть на пригорке, возвышался ветхий 2-х этажный дом мелочного торговца Никиты Осипова Есенина, самовластного, но вместе с тем добродушного человека. Его жена Аграфена Панкратьевна — сердобольная, богомольная, фанатично настроенная женщина, часто посещала монастыри и скиты и, попав под влияние темных пауков-священников, отказывала себе почти во всем, собирая лишнюю копеечку «для божьего храма». Она принимала у себя сонм представителей черного воронья-монахов, монахинь и старух, приносивших ей «житие святых», просфоры о здравии и т.п., за что и была в народе прозвана «монашкой», а затем по ее милости это прозвище укоренилось и за ее всем родом Есениных и односельчане лучше знали «Монаховых», чем «Есениных». Это не изжито и до настоящего времени.
Аграфена Панкратьевна, несмотря на свою неграмотность все же считалась по селу одной из самых умных и развитых женщин, про нее говорили, что она умеет «складно» разговаривать и вполне может заменить своего мужа в торговле.
Неоднократно были случаи, когда ее дети, вернувшись из школы, просили ее помочь им разрешить заданные задачи и она со счетами в руках безошибочно всегда разрешала их и выводила детей из тупика. Этот факт свидетельствует о ее недюжинных способностях.
Тихо и однообразно проходила их жизнь, дети возмужали и стали самостоятельными. В 1893 году сын Александр Никитович женился, но т.к. по разделу с другим братом дом достался ему, то и стал он жить с молодой женой у отца /об остальных детях, не имеющих никакого отношения к нашему очерку — говорить не будем/.
Константиновцы, как и вообще все граждане Кузьминской волости, весьма бедно обеспечены замельными наделами и собранный продукт сельско-хозяйственного производства не может обеспечить всех потребностей населения и крестьяне почти поголовно уходят в отхожий промысел по разным специальностям.
Александр Никитович, избрав себе специальность мясника, уехал в Москву и поступил рабочим в мясную лавку /где проработал в общей сложности 35 лет/.
Его жена Татьяна Федоровна жила дома и своими силами вела сельское хозяйство. В 1887 году Никита Есенин умирает и Аграфена Панкратьевна, оставшись вдовой, не хочет бросать начатого торгового дела и берется за него сама, но зимние поездки в гор. Рязань за товаром /30 верст/ на лошади, одной без мужчины, принудили ее прикончить торговлю и лавочное помещение было превращено в кладовую.
Осенью 1895 года Татьяна была беременна и в отсутствие мужа, 21 сентября, под тоскливый вой ветра в трубе, с помощью «бабки-повитухи» в бедной обстановке родила сына — «скандального поэта».
Дали знать отцу в Москву, но он приехать не мог. Поднялись хлопоты-подготовка к крестинам и придумывание имени новорожденному. Остановились на имени «Сергей». Татьяне понравилось, а бабка Аграфена Панкратьевна запротестовала и «стала на дыбы». Ей казалось, что люди носящие одно имя обязательно походят друг на друга, и боялась, что мальчик будет, иметь сходство с их соседом «Сергеем», носящим народное прозвище «кулак», которого Аграфена Панкратьевна видеть не могла, «не переваривала». Свои опасения она высказала и священнику Смирнову, производящему «таинство крещения», тот сказал: «Что Вы, что Вы, Аграфека Панкратьевна, не бойтесь, он таким не будет, это будет хороший добрый человек!» Младенец присвоил себе имя — Сергей.
4 года рос Сергей тихо и спокойно, став баловнем семьи и общим любимцем, но потом счастливый семейный очаг был сразу разрушен. Мать родила второго сына /который вскоре умер/, отец не признал его своим и разошелся с Татьяной, вернее бросил ее с Сергеем на произвол судьбы, перестав высылать деньги из Москвы. Отсутствие средств к существованию заставило мать Сергея — Татьяну отдать сына на воспитание своему отцу Федору Андреевичу Титову. Сама она ушла в гор. Рязань в качестве домашнем прислуги. Тяжелое было время. Но годы непосильных испытаний не убили любви к сыну и Татьяна, получая гроши, за свой кошмарный труд, отказывала себе во всем, сберегая копейки, тратила их исключительно на Сергея. Так продолжалось 4 года.
Период с 4-х до 8-ми лет — самые лучшие годы золотого детства Сергей провел у деда. Федор Андреевич обладал высоким ростом, крепким телосложением. Развитой, трудолюбивый и, главное по характеру своему очень добрый и отзывчивый человек он любил и баловал Сергея, пользуясь с его стороны горячей детской любовью и привязанностью. Дедушка за эти 4 года в полном смысле слов заменял своему внуку отца и благодарный Сергей уважал всю свою жизнь деда больше других.
Раннее детство Есенин провел на свободе в доме деда, который потакал ему во всем. Самым излюбленным занятием его было бегать по лугам и по лесу со своими сверстниками, а когда и в одиночку. Любовь к природе осталась у него навсегда и в большей части своих произведений он воспевает приволье степи, солнца и щебетания птиц, березку и рябину. Самыми верными друзьями-товарищами Есенина были Воронцов Клавдий и Сардановский Николай. Это боевая тройка была грозой для птичьих гнезд, они как обезьяны лазили по деревьям, воруя яйца птиц, их забавляло, когда стаи напуганных небывалым происшествием ворон или галок с криком вились над их «бедовыми» головами. Особенно частыми нападениями с их стороны пользовался старый клен, растущий около дома, Сергей Есенин в своем произведении «Исповедь хулигана» вспоминает об этом:
«О сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал».
Не менее любимым занятием Сергея были игры в «лапту», «ладыжки» /бабки/ и «овчухи» /городки/. Эти игры обычно кончались дракой среди игроков. Сергей обладал задорным характером, обыкновенно никому не уступал и часто избитый возвращался домой. Деда это смешило и он говорил внуку: «Нe уступай, Сережа, никому: Держись — крепче будешь!» Сережа дрался.
«Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой,
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтрому все заживет».
Весной при таянии снега Сергей целыми днями проводил с товарищами, делая запруды на потоках весенней воды. Точно такие и летом после дождей, заворотивши штаны выше колен, бегая босиком по грязным лужам, возвращаясь домой лишь вечером голодный, промокший и иззябший.
Наступило время учения. С помощью деда Сергей поступил в свою сельскую школу, где проучился 4 года. Впечатлительный, глубоко интересующийся всем происходящим вокруг него, он был прилежным учеником и занимался с охотой и вниманием.
Единственным недостатком в его учении были баловство и шалость. Во всех ученических проказах Сергей был зачинщиком и руководителем, товарищи называли его в шутку «воевода». Несмотря на то, что Сергей рос слабым и хилым, все же его никто не смел обидеть и со всеми он вступал в ожесточенный кулачный бой. В 1908 году Сергей переходит жить из дома деда в дом своей бабки по отцу Аграфены Панкратьевны, куда приезжает жить и мать его /с отцом они сошлись/. Большую часть времени он проводил с бабкой, которая часто рассказывала ему сказки, а он их переделывал по-своему и сам рассказывал ей уже в переделанном виде. К матери у него привязанность была гораздо слабей. Особенно ему нравилось, когда мать пела, а надо сказать, в молодости Татьяна имела способность петь песни так задушевно и с таким переживанием во время исполнения, что многие слушатели плакали. Пела мать обычно грустные песни, вероятно потому, что ее судьба создала ей грустные, тяжелые условия жизни.
Бабка Сергея, Аграфена Панкратьевна, как уже указывалось выше, часто навещала монастыри и скиты и брала с собой Сергея, где он проводил время в беседах с монахами и монашками, тщательно осматривал монастыри и потом долго рассказывал всем о своих впечатлениях. Особенно глубоко запечатлилось в его душе поездка в Радовецкий монастырь «Николая Чудотворца» /Зарайского уезда/ и он долго не мог забыть это путешествие и надоедал своими рассказами товарищам, повторяя им по несколько раз одно и то же. Посещение скитов оставляло после себя след, настроило гибкую душу ребенка на религиозный лад, ему стали грезится: небесный свод и живущие в нем души усопших, заоблачной стражи, звездами обитая высь, апостол Андрей и т.д. и в его черновиках мы находим следующие произведения:
Земля моя, златая!
Осенний светлый храм!
Гусей крикливых стая
Несется к облакам.

То души преображенных
Несчислимая рать
С озер поднявших сонных,
Летят в небесный сад.

А впереди их лебедь,
В глазах, как роза грусть,
Не ты ль так плачешь в небе,
Отчалившая Русь?

Лети, лети не бойся
Всему есть час и брег,
Ветра стекают в песню
А песня канет в век.
Или второе:
Отвори мне, страж заоблачный,
Голубые двери дня.
Белый ангел этой полночью
Моего украл коня.

Богу лишнего не надобно,
Конь мой вещь моя и крепь
Слышу я, как ржет он жалобно,
Закусив златую цепь.

Вижу, как он бьется, мечется,
Теребя крутой аркан,
И летит с него как с месяца
Шерсть буланная в туман»
За Сергеем Есениным, так же и за его семьей, коренилось имя «монаха», «Сергея монаха» знали все односельчане с раннего детства и до трагической смерти.
Летом Сергей со сверстниками по 3-4 раза в день бегал купаться на реку. После купания в Оке мальчики ловили раков и налимов в норах руками. В этом деле Есенин, как говорили его товарищи, «собаку съел». Он ловил в очень глубоких местах и более его никто не налавливал.
Не малое удовольствие для ребят было бегать в помещичьи луга властелина Кулакова ловить утят голыми руками и собирать ягоды. Вход в луга помещика был воспрещен, но это ни к чему не обязывало юрких пронырливых ребят и они часто мяли траву помещика, удирая в каждом нужном случае от наказания. Дома ночевал Сергей редко, часто отправлялся на ночлег к товарищу Клавдию Воронцову /в дом священника Смирнова, где Клавдий, как сирота, воспитывался/, так ребята проводили большую часть времени сна в карточной игре в «очко», «козла» и т.п. Принятые условия в случае проигрыша обыкновенно были таковы: проигравший должен был идти в сад за яблоками.
В раннем детстве особым шиком среди ребят считалось курение табаку. Отсутствие денежных средств заставляло ребят изыскивать способы удовлетворения своего желания «покурить» и в ход шли: вишневые листья, крапива, лопух, солома и все, что могло быть пригодно на табак. Родители, узнав опасную шалость детей с огнем, стали следить за ними, в результате частенько секли за минутное наслаждение. Религиозный дурман быстро вскружил голову Сергея, глубоко засел в душу и превратил ребенка в фанатика, но не надолго. 10-11 лет Сергей уже смотрел иначе на религию, начал отлынивать от церкви и вместо того, чтобы идти в церковь, бегал с ребятишками на реку купаться. Домашние, чтобы проверить его пребывание в церкви, давали ему деньги на покупку просфоры, он просфоры покупал в пекарне на «освещение» и сам гвоздем ловко вынимал частицы и таким образом превращал их в «святые». Деньги шли на табак. С этих же, приблизительно, лет он перестал носить крест и к прозвищу «Серега монах» прибавилось еще другое прозвище «Безбожник». Всем называющим его «безбожником» он обыкновенно говорил «дурак». В церкви он был лишь тогда, когда там был покойник. Однажды принесли для погребения утопленника, труп был распухший и синий, на Сергея он произвел тяжелое впечатление и после этого Есенин говорил: «нет, утопленики не хороши». Со своими сестрами Александрой и Екатериной он жил очень дружно. Первую младшую он любил более, чем вторую и последнюю Екатерину, звал почему-то «шаболда». Слово «шаболда» его было излюбленное, им он награждал тех, кому не симпатизировал, а иногда это же слово служило ему знаком признательности и в его выражении носило ласковый оттенок. В 1909 году он окончил сельскую школу. Отец имел намерения взять его в Москву и приучить к мясному делу, но дед запротестовал и настоял на дальнейшем его образовании и в результате устроил его учеником в Спас-Клепиковское церковно-приходское училище, где Сергей пробыл до 1912 года. К этому времени его душевный облик окончательно выработался: это был веселый всегда жизнерадостный мальчик, обладающий мягким и нежным характером, красиво говорил и уже писал стихотворения. В школе Сергей попал в поэтическую атмосферу, многие товарищи его увлекались поэзией и старались один другого перещеголять своими произведениями, но все же талантливый Есенин писал лучше всех. Его произведения легко читались, от них веяло деревней, жизнью, солнцем и щебетанием птиц, звездным небом, а иногда и грустью. Для примера мы приведем два его ученических произведения 1911-1912 г.
ЗВЕЗДЫ

Звездочки ясные, звездочки высокие,
Что вы храните в себе, что скрываете?
Звезды, таящие мысли глубокие,
Силой какою вы душу пленяете?

Частные звездочки, звездочки тесные,
Что в вас прекрасного, что в вас могучего,
Чем увлекаетесь, звезды небесные,
Силой великою знания жгучего?

И почему так, когда вы сияете
Маните в небо, в объятья широкие,
Смотрите нежно так, сердце ласкаете?
Звезды небесные, звезды далекие.

ВОСПОМИНАНИЕ

За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
Юность вспоминает.

«Эх, была-де пора,
Жил, тоски не зная,
Лишь кутил да гулял,
Песни распевая.

А теперь что за жизнь?
В тоске изнываю
И порой о тех днях
С грустью вспоминаю.

Погулял на веку,
Говорят, довольно.
Размахнуть старину
Не дают раздолья.

Полно, дескать, старик,
Не дури ты много,
Твой конец не велик,
Жизнь твоя у гроба.

Ну и что ж, покорюсь, —
Видно, моя доля.
Придет им тоже час
Старческого горя».

За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
С грустью засыпает.
Во время его пребывания в школе, школу посетил Епархиальный наблюдатель Рудинский с целью ревизии и по просьбе настоятелей Есенин написал ему похвальное стихотворение.
И. Д. Рудинскому:

Солнца луч золотой
Бросил искру свою
И своей теплотой
Согрел душу мою.

И надежда в груди
Затаилась моей;
Что-то жду впереди
От грядущих я дней.

Оживило тепло,
Озарил меня свет.
Я забыл, что прошло
И чего во мне нет.

Загорелася кровь
Жарче дня и огня.
И светло и тепло
На душе у меня.

Чувства полны добра,
Сердце бьется сильней.
Оживил меня луч
Теплотою своей.

Я с любовью иду
На указанный путь,
И от мук и тревог
Не волнуется грудь.
Эта благодарность юного поэта была произнесена за то, что Рудинский, знакомясь с учениками, просматривая их работы, удостоил особым вниманием и особой похвалой молодого поэта, сказав «что у него большой талант и его нужно развивать». Похвала глубоко запала в душу Есенина он с верой в будущее восклицает, что ласка настоятеля согрела ему душу и зародила надежду в будущее, загорела кровь, стало светло и тепло, сердце забилось сильней, и он с любовью вступает на указанный путь.
Спас-Клепиковская школа была закрытым учебным заведением и Сергею это не очень нравилось. Надзор воспитателей за сыном природы угнетающе действовал на него и он в 1911 году писал Клавдию Воронцову «скоро уже июнь, а я все томлюсь в этой тюрьме и не дождусь когда распустят».
На летние каникулы Есенин приезжал в село Константиново:
«Которое лишь тем и знаменито,
Что здесь когда-то баба родила
Российского скандального пиита».
Во время пребывания своего в деревне Сергей часто проводил время, сидя на камне около часовни, расположенной на старом кладбище:
«Одна как прежняя, белеется гора,
Здесь кладбище...»
писал он в своем произведении «На родине».
Это место вдохновляло его и он, сидя на камне и любуясь открывающимся перед ним прекрасным пейзажем, излагал на бумаге свои впечатления и думы.
Единственный музыкальный инструмент, пользующийся его беспредельным уважением, была гармошка, хотя сам он играть на ней не умел.
Игрой на гармошке он заслушивался, и часто благодаря ей посещал так называемые «улицы» и «посиделки». В своих похождениях он не выделял никого из девиц, любил поволочишься за женщиной, но отношение у него были со всеми одинаковы. Лишь впоследствии он сильно увлекся сестрой своего товарища Анной Сардановской и был случай, однажды летним вечером Анна и Сергей раскрасневшиеся, держа друг друга за руки, прибежали в дом священника и попросили бывшую монашку разнять их, говоря: «мы друг друга любим и в будущем даем слово жениться», разними нас, пусть кто первый изменит и женится или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом». Первая нарушила обязательство Анна выходом замуж в село Дедново. Сергей, приехав из Москвы на родину /в это время он проживал в Москве/, узнал про это и написал ей письмо, передал его свидетельнице их обещания — монашке с просьбой отдать Анне когда она приедет. Та передала и спросила: «Что Сережа пишет?» Анна с грустью в голосе сказала: «Он, матушка, просит тебя взять пук хвороста и бить меня, сколько у тебя есть сил».
В 1912 году Есенин окончил Спас-Клепиковскую школу и поехал в Москву к отцу. Побыв неделю у отца, он, поступил конторщиком в мясную лавку, где работал его отец. Недолго проработал он там — только три дня. Ему не понравилась хозяйка лавки, посещавшая часто контору, где он работал. Он ее возненавидел и сказал отцу: «Отец, я не могу более работать в конторе, мне очень не нравится хозяйка» и уже на 4-й день он не пошел на работу и получил расчет»
После этого он поступил в качестве продавца в одну книжную лавку, где проработал 6 месяцев, ушел вследствие ликвидации предприятия и уехал на родину. Его отец, желая устроить Сергея куда-либо на более прочное место, просил знакомого корректора фабрики Сытина — Костелева Алексея Саввича оказать содействие и в результате в марте 1912 года Сергей Есенин поступил корректором на фабрику издательства Сытина.
Работая на фабрике днем, он вечером посещал университет имени Шанявского вольнослушателем, в то же время не переставал сам писать в газеты и журналы стихи.
В мае 1914 года он уволился от Сытина, сказав отцу, что он едет в Ялту. «Мне тяжело, говорил он работать в условиях, когда мною распоряжаются как с вещью, я не хочу ни от кого зависеть!» Отец, выслушав его просьбу, предупредил его: «Что ж поезжай, только смотри, Сергей, не пришлось бы тебе придти по шпалам обратно». «Нет, отец, я там заработаю денег». И он уехал.
Через месяц Есенин писал товарищам на фабрику, чтобы они выслали ему денег на обратный путь. Самолюбие не позволило ему просить о помощи отца и он обратился с просьбой к товарищам, но, к сожалению, у его друзей не было средств, они пришли за ними к отцу Сергея Александру Никитовичу и последний по телеграфу перевел ему 25 руб. На эти деньги он через 3 дня вернулся в Москву и оттуда поехал на родину.
Империалистическая война 1914 года принудила его прибыть для призыва на военную службу в г. Рязань, где он после освидетельствования медицинской комиссией получил отсрочку на один год и уехал в Ленинград. Там на его произведения было обращено внимание и скоро Есенин появляется в Царском Селе, слагает и декламирует свои произведения императрице и пользуясь милостью «двора», освобождается от военной службы. Написанная им поэма «О Новгороде» оборвала «царскую милость».
Вскоре после этого февральская революция 1917 года перебрасывает Есенина в Москву, где он находится с Эрдманом, Шершеневичем, Ивневым и Мариенгофом и попадает под влияние «имажинизма», пишет поэму «Пугачев», «Песня о собаке», «Кобыльи корабли», и т.д. и выпускает сборник своих произведений в 1921 году «Трерядница». Перед этим была его книга под названием «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Ключи Марии».
Во время своих скитаний по городам, а их было очень много, он не бросал пера и все время писал. Любил декламировать свои произведения и слушать его было интересно. Во время чтения он делался другим человеком, воодушевлялся, говорил с таким чувством и выражением, что привлекал к себе массу слушателей, у которых после долго не могло исчезнуть произведенное им впечатление.
Увлекаясь «имажинизмом» Сергей часто говорил отцу: «Тяжело, папа, жить, меня никто не знает, никто не понимает сейчас, потом поймут, но это будет поздно, я умру».
Характерной особенностью его было то, что при наездах в свою деревню он рвал все попавшиеся ему под руку черновики, свои фотографические карточки и письма говоря: «Все это устарело, надо каждый день жить новым — настоящим».
Как-то случайно в его доме уцелела черновая тетрадь за 1918 год. Просматривая ее, мы видим массу отрывков от произведений, четверостишия и полные стихотворения. Одно из них мы предлагаем в виде фотографического снимка его рукописи.
Переживая революционные события 1917 года, Есенин восклицает:
«О новый вымученный край,
Пришествием сынов великих,
Не устрашись сметаний диких,
Не погуби явленный край,
И радость кроткой Вероники.»
Ниже он чувствует приближающуюся смерть капитала, говорит:
«Ради вселенского
Братства людей,
Радуюсь песней я
Смерти своей».

«Крепкий и сильный
На гибель твою,
В колокол синий
Я месяцем бью».
И обращаясь к крестьянам, предсказывает:
«Братья миряне,
Вам моя песнь
Слышу в тумане
Светлую весть».
Он глубоко возмущен силой религиозной паутины, опутавшей его односельчан и стараясь как-нибудь рассеять туман предрассудка и обмана, кричит крестьянам, что:
Полная боли и гнева
Там, на окрайне села,
Мати, пречистая дева,
Розгой стегает осла.

Вот они толстые ляжки,
Этой пахабной стены,
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
В 1917 году Есенин заключает, брак с артисткой Райх Зинаидой Николаевной, от которой имеет 2-х детей — сына и дочь /сына своим он не признал и это было поводом к разводу/.
В 1922 году Сергей сходится с Айседорой Дункан и вместе с ней уезжает в Америку, где недолго пробыв, возвращается в Россию и начинает свои скитания по городам. Посещает Баку, Тифлис, Ташкент и т.д., наконец в 1925 году вступает во второй брак с Софией Андреевной Толстой.

Благодаря своим скитаниям по городам, вольной жизни и свободным деньгам Есенин приобрел пристрастие к вину. Алкоголизм засосал молодой организм и Есенин пошел
«Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком.
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
— говорит поэт в своем стихотворении «Москва кабацкая».
В его стихотворения в эту переживаемую им пору начала чаще и чаще красной нитью, вернее, черной нитью, проскальзывать мысль о том, что он уже погиб, что он спился и возврата ему нет, единственный выход из создавшегося положения — это смерть. Сидя в кабаке, он говорит бандитам:
«Я такой же, как вы, пропавший,
Мне теперь не уйти назад»,
и ниже предсказывает свою смерть «На московских, изогнутых улицах умереть знать сулил мне бог».
Во время приезда в деревню он все время пил, буянил и скандалил, бил окна, старался избить мать. Односельчане избегали его в пьяном виде и вечерами пьяный Сергей ходил один по саду, распевая нецензурные песни. Но нередки были случаи, когда он искренне горько рыдал и на вопрос бабки: «Сережа, зачем ты много пьешь?» — сквозь слезы говорил «Я, бабушка, веселюсь и пью оттого, что скоро умру, мне доктора сказали, что более 2-х месяцев я не проживу, у меня скоротечная чахотка, как тяжело, милая, в молодые годы расставаться с жизнью».
Или говорил: «Я смерти ищу», последнее время его мечтой было выстроить в саду дом и жить со своей семьей в деревне, мечта не сбылась. Злая, беспощадная смерть взяла его из наших рядов. Поэта-лирика не стало.
Теперь на его родине в доме живут старые инвалиды труда — его отец, дед и мать.
При входе в избу внутренность ее поражает своей бедной обстановкой — разные мешки на полу заменяют ковры, бедная неопрятная постель отца и тряпье на печке — постель деда. Стол, скамейки, и шкаф, вот все, что есть в хате. Одни лишь стены говорят о том, что это дом Есенина: все они увешаны его портретами. Вот он притулился задумчивый, грустный, а рядом он уже на смертном одре в доме Печати.
Тут перед нами его фотография, снятая в Америке рядом с ней он веселый и жизнерадостный, с гармошкой в руках идет по бульвару в Москве со своей любимой сестренкой, такой же веселой как и он сам, а выше он снят с товарищами — поэтом Мариенгофом.
Вот все, что осталось у родителей от сына, крестьянского поэта — Есенина.
И. Г. Атюнин — один из первых биографов поэта,  собравший в 1926 г. интересный материал о юности поэта (работа осталась неопубликованной, рукопись хранится в ИМЛИ).